Идти в церковь Роман не захотел. Мне же было интересно посмотреть женский монастырь (мужской я хорошо узнал в своем родном городе), и мы с Воскресенским отправились вдвоем.

Стоял монастырь на верхушке холма. Летом из города был виден только купол с золоченым, сверкающим на солнце крестом, все остальное пряталось в гуще зеленых курчавых деревьев. Теперь листья опали, и с любой улицы можно было увидеть и церковь, и длинные белые постройки, и окружавший их серый, мрачный забор.

По дороге Воскресенский распространился о том, что, собственно, не Аркадию, а ему самому следовало бы стать игуменом. Во-первых, говорил он, Аркадий всего-навсего сын парикмахера, а он, Воскресенский, происходит из духовного звания, о чем свидетельствует даже его фамилия. Во-вторых, Аркадий умерен в восприятии спиртного, а какой же порядочный игумен не напивается тайно от братии до положения риз! В-третьих…

Что было бы в-третьих, я не услышал, так как с горки спустился и преградил нам дорогу человек в опорках, в заплатанных штанах и замусоленном ватнике, со слезящимися глазами и багровым носом. Протянув трагически руку, он сказал с деланным пафосом:

— Господа студенты, обратите внимание на вашего несчастного коллегу. Был и я когда-то студентом, но за вольный образ мыслей подвергся изгнанию из храма науки. Не одолжите ли мне на пропой души полтинник или хотя бы… — Он не договорил, выпучил на меня глаза и радостно вдруг крикнул: — Касатик! Митенька! Вот где довелось встретиться! А мамаша ж с папашей живы?

Я всмотрелся и узнал в нем того самого бродягу с розовым носом, который пришел когда-то на освящение чайной-читальни, пристроился к хору и вместо «многая лета» пел «ехала карета». Потом он частенько заходил к нам в чайную и каждый раз с бутылкой.

— Как же вы меня узнали? — удивился я. — Ведь я вырос с тех пор.

— Вырос, вырос, — согласился он, — но все такой же заморышек, пошли бог здоровья. Дай я тебя поцелую. — И, облапив меня, чмокнул в щеку мокрыми губами.

— Из какого ж тебя университета выгнали? — поинтересовался Воскресенский.

— Из самого высчего, — подмигнул бродяга. — Из приходской школы при церкви Святого Гаврилы Брехунца в столичном граде «Кто кого на понт возьмет».

Я сказал:

— Все бродяги к зиме на юг подаются, а вы почему тут?

— Застрял, — вздохнул он. — Наш брат продвигается по образу пешего хождения, а ноги мои сдавать стали. Но ничего, как-нибудь перезимую. Меня мать игуменья пожалела: сторожем в монастырь определила. Вот и живу я там на манер евнуха в султанском гареме. Скучно, конечно. Зато получаю пищу духовную и телесную наравне со всеми монахами. Только насчет этого плоховато. — Он щелкнул себя пальцем по горлу. — Когда уж невтерпеж, я сбрасываю монашеское облачение, наряжаюсь в свой природный мундир офицера лейб-гвардии полка и направляю стопы в город. Мне много не надо: настреляю целковый-полтора — вот и есть чем помянуть родителей и всех сродственников.

Прощаясь, он сжал мою руку своей шершавой холодной рукой и любовно сказал:

— Заходи, касатик, в гости до меня. Я с вечера завсегда около ворот сижу, наших черных кралей сторожу. Уж для кого другого, а для тебя стопочку раздобуду. Он пошел, все еще легко и, пожалуй, даже грациозно приподнимая журавлиные ноги. О, как мне знакома эта походка бродяг, шагающих от села к селу, от города к городу по необъятным просторам своей мачехи России.

Воскресенский, наморщив лоб, пристально смотрел ему вслед.

— Уж не прообраз ли это моего будущего? — процедил он сквозь зубы.

— Прообраз, — подтвердил я. — Если не перестанешь пить, обязательно в опорках ходить будешь. Можешь мне поверить: я четыре года в босяцкой среде жил.

— Брошу! — решительно сказал он. — Выпью сегодня напоследок — и баста. Пошли в церковь — помолимся о здравии бывшего пьяницы Иоанна, сына протодиакона Воскресенского.

По деревянной лестнице мы поднялись на вершину холма, отсчитав двести двадцать шатких ступенек, и подошли к распахнутым воротам. Стоявшая тут вся в черном монахиня с лицом, как печеное яблоко, протянула железную кружку для подаяний. Воскресенский развел руками:

— Нам, старушка божия, самим не на что опохмелиться.

По бескровным губам монахини скользнула злая усмешечка:

— Ну, становитесь, убогие, рядом, будем просить вместе.

— Старая чертовка! — выругался Воскресенский.

Заутреню служил маленький седенький попик. Он протягивал слова молитвы слабым старческим голосом, будто жалуясь на свою немощь, а черный дьякон, худой и длинный, отвечал ему таким рокочущим басом, что колебалось пламя свечей. В контрасте с этим громыханием голоса монашеского женского хора, лившиеся откуда-то сверху, казались особенно нежными, чистыми, неземными.

— Так и есть, — шепнул мне Воскресенский, — вон он.

Аркадий стоял у колонны. Статный, златокудрый, он сразу бросался в глаза. Мы протиснулись сквозь толпу молящихся и стали позади него. Он усердно крестился и кланялся, но время от времени поворачивал голову влево и украдкой на кого-то поглядывал-. А там, в левой части церкви, за деревянными перилами, молились монахини. Они стояли попарно, одетые во все черное, с низко опущенными головами, с потупленным взором, и казались все на одно лицо — бледные, отрешенные от мира, ушедшие в самих себя.

Мы принялись наблюдать за Аркадием, стараясь по направлению его взгляда определить, кто из молящихся привлекал его внимание. Ведь, кроме монахинь, здесь много было и горожан.

Шли минуты за минутами, заутреня близилась к концу, и мы уже хотели тихонечко толкнуть Аркадия в бок и вывести его из церкви, как я заметил, что одна из монахинь чуть-чуть повернула голову и робко подняла глаза. Этого мгновения было достаточно, чтобы мне показалось, будто вся церковь озарилась голубым сиянием. Боже, что за глаза! В жизни своей никогда не видел таких огромных и таких кротких глаз! Понятно теперь, кто притягивал к себе взоры Аркадия.

Воскресенский, вероятно, был занят размышлением, даст Аркадий трешницу или не даст, и, кажется, ничего не заметил. По крайней мере, он ни словом не обмолвился об этом, а прямо приступил к делу, как только мы втроем вышли из церкви. Трешницу Аркадий дал, и Воскресенский тотчас же затерялся в толпе. Мы остались с Аркадием вдвоем.

По дороге на квартиру я рассказал о встрече с бродягой. Аркадий сначала слушал рассеянно, но, когда узнал, что мой старый знакомый теперь свой человек в женском монастыре, сразу оживился.

— Вот как! — воскликнул он. — Меня всегда интересовали бродяги. Они шляются по всяким местам и знают много занимательного. Сведи-ка ты меня к нему. А уж я с ним полажу.

— Сведу, — сказал я. — Чего же не свести.

Ах, если бы я знал, в какое приключение вовлек себя этим обещанием!

Романа дома не было. На тумбочке около его кровати лежали те страницы из журнала «Природа и люди», которые дал нам солдат. Вспомнив, что мы не дочитали четвертой страницы, я принялся исследовать ее. Она была заполнена короткими зарисовками, информациями, историческими справками, как-то: «Европейская наука и немцы», «Девушки Эльзаса», «Бисмарк о войне с Россией». Я так и не понял, зачем эти листки были нам посланы. Вернулся к первой странице, к объявлениям. Но и они ничего мне не объяснили. В самом деле, что, кроме возмущения, могли вызвать такие объявления, как «Усатин Гебгардта» или «Вниманию женщин». В первом говорилось, что «Усатин» делает даже самые маленькие усы большими и густыми, придает им удивительно изящную форму, а во втором рекомендовалось женщинам пользоваться кремом «Идеал», от которого кожа лица приобретает идеально белый цвет. И это — в страшную годину, когда народная кровь льется рекой на полях войны!