— Скажите лучше-если б не сидел над книгами, которые ни в какие наши институтские программы не лезут.

— Что ж это за книги? — не скрывая любопытства, спросил я.

— Есть такие, — неопределенно ответил он. — В другой раз поговорим. А вы знаете, кто ваши соперники и сколько их?

— Знаю, но не очень точно. Кажется, это все больше сельские учителя.

— Да, учителя, которые уже успели обзавестись и своим домиком, и женой, и даже коровенкой. А в институт они стремятся потому, что хочется иметь не домик, а дом, и не в деревне, а в городе. Ну и прочие блага. Только редко кому из таких удается выдержать экзамен. Побеждают на конкурсе больше молодые и необросшие хозяйством. Зато терпение у владельцев коровенок неиссякаемое: провалился раз, на другой год опять приезжает. Провалился второй раз, снова принимается зубрить по затрепанным уже учебникам.

Институтец Воскресенский, здоровяк с рыжей бородкой, удивленно оглядел меня и махнул рукой:

— Провалят. Скажут, в таком худом теле наукам негде помещаться. Заморыш.

— Брось! — прикрикнул на него Роман. — У тебя вот тело жиром обросло, а где они в тебе, эти науки?

Я взял книжку и вернулся на квартиру. Роман, чтоб не мешать мне заниматься, остался у Воскресенского.

2. Срыв

И вот наступил день первого экзамена. Проснулся я засветло и принялся перечитывать (в третий уже раз!) изложение «Войны и мира». Но тут мне пришла в голову мысль: а что, если о патриотизме придется писать по «Бородино» Лермонтова или по пушкинской «Полтаве»? Я уже намеревался раскрыть увесистый однотомник Пушкина, но потом решил: нет, лучше оставить голову свежей. Пойду бродить по городу просто так, без всяких дум.

В комнату заглянула заспанная и еще не причесанная хозяйка.

— Не спите? Волнуетесь? Может, валерьянки дать?

— Не надо валерьянки. Если можно, дайте чаю. Выпью и пойду. Вернусь только после экзамена — либо со щитом, либо на щите.

Через десяток минут на столе уже шумел самовар. Подав его, хозяйка помялась и нерешительно спросила:

— Щит — это по-иностранному Ванько, что ли?

— Вроде, — ответил я, поперхнувшись от смеха.

— Охота деньги тратить. Сюда от института рукой подать.

Я долго бродил по сонным улицам города и тщетно пытался думать только о зеленых тополях, шумевших над моей головой под свежим утренним ветерком, о белых облаках на блеклом еще небе, о том, кто живет за окнами этих уютных домиков и что им сейчас снится., Нет, не получалось: из головы не шли ни Андрей Болконский, распростертый на Аустерлицком поле и глядящий в бездонное небо, ни Пьер Безухов, переодетый в крестьянский армяк, с тупым кинжалом под платьем, ни обаятельная Наташа, танцующая на своем первом балу, ни Кутузов, самый мудрый и самый человечный полководец из всех, каких знала вся история войн.

Отвлекшись от своих дум, я поймал себя на том, что стою у высокого каменного забора перед входом в институтский парк. В смущении посмотрел по сторонам: не видит ли кто, как я по-мальчишески приперся к институту за целых два часа до начала экзамена. Нет, поблизости не было никого. Я не выдержал и заглянул в раскрытую калитку. Батюшки! Весь парк был уже полон экзаменующимися. Одни сидели на зеленых садовых скамьях, другие стояли группами и что-то обсуждали, третьи в задумчивости бродили по аллеям. Здесь были и люди лишь немногим старше меня, и бородатые дяди. Но на всех на них был тот специфический отпечаток, по которому я сразу узнавал учителей сельской школы.

Я подошел к одному из самых молодых и спросил:

— Вы какой раз держите?

Он беспечно ответил:

— Да я только второй.

— Ну, как? О чем больше спрашивают? На что нажимают?

— Не могу вам сказать, — засмеялся он, — в прошлом году меня вывесили сейчас же после сочинения.

«Вывесить» — значит, как я потом узнал, повесить в парке, у входа в институт, список недопущенных к дальнейшим экзаменам.

Еще один спрошенный мною ответил покровительственно:

— Третий раз приезжаю, друже, третий.

— На чем же вы срезались?

— На построении. — Заметив мое недоумение, он объяснил: — Понимаешь, друже, геометрических задач на построение вообще не дают на экзаменах, хоть в академию держи. Почему? Потому, что для решения таких задач нужна фантазия, а этот дар природа не каждому отпускает. Ну, а здесь задача на построение дается каждому. Раз ты по окончании института получаешь право преподавать и математику, значит, умей решать задачи и на построение, а нет у тебя, юноша, фантазии, так и не езжай сюда, сиди дома, не рыпайся. Понятно?

Он был старше меня самое большее на три года, и это покровительственное «юноша» меня разозлило:

— Так зачем же вы «рыпаетесь», раз у вас нет фантазии?

Он не обиделся:

— А вдруг проскочу. Всякое на свете бывает.

От брата я знал, что институтский математик Иван Дмитриевич Короткое предлагал каждому экзаменующемуся одну из первых ста восьмидесяти задач на построение, данных в учебнике геометрии Киселева. Все эти задачи, кроме одной, я в свое время решил. Одну же, как ни бился над ней, так и не одолел. Я храбро сказал:

— Ну, мне это не страшно: у меня хватило фантазии на сто семьдесят девять задач. Только на одну не хватило.

— Вот она тебе и попадется, это уж как пить дать, — с благожелательной улыбкой предсказал мой собеседник.

Последний, кому я задал все тот же вопрос, был мужчина лет тридцати трех. Он сидел на скамье в одиночестве, поглаживал двумя пальцами бородку и мрачно смотрел на свой запыленный сапог.

— Седьмой, — ответил он крайне неохотно, все так же глядя на сапог.

— Седьмой?! — невольно воскликнул я. — На чем же вы проваливались?

— На всех предметах поочередно.

Я сочувственно вздохнул и льстиво спросил:

— У вас такой большой опыт — как вы думаете, на какую тему будет сочинение?

Он мрачно усмехнулся:

— Опыт у меня действительно большой. Но предугадать тему невозможно. Когда я подготовился к сочинению по «Запискам охотника» Тургенева, дали «Записки об ужении рыбы» Аксакова.

«Вот у этого уж наверняка есть коровенка», — подумал я, отходя от неудачника.

Из дверей большого двухэтажного здания института вышел седобородый швейцар, похожий в своем сюртуке с галунами на адмирала, и позвонил в колокольчик.

Все двинулись к зданию. Две обширные комнаты, соединенные открытой настежь дверью, были тесно уставлены партами. Когда мы расселись, на пороге появился человек с мефистофельской бородкой, в поповской рясе, но коротко подстриженный, и громко сказал:

— Пишите тему: «Влияние войны на мирную жизнь общества, по роману Льва Толстого «Война и мир».

«Как в воду глядел!» — с восхищением подумал я о Романе Заприводенко. Подвинув к себе лист писчей бумаги с печатью института, я задумался. Слова Романа о нынешней войне, что «паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат», не выходили у меня из головы. Мысли мои расползались. Чтоб окончательно не запутаться, я стал записывать их на листе для черновика. Я писал: «Тема выражена неясно. Если имеется в виду, что война вызывает у мирных, то есть не военных людей патриотические чувства, то это не всегда верно. Ведь в романе описывается и та война, которую русская армия вела за границей против наполеоновских войск в 1805 и в 1807 годах. Никакого патриотизма у русских крестьян она не вызывала. Выходит, не всякая война вызывает патриотические чувства у народа. Если тема действительно имеет в виду подъем патриотических чувств, то следовало бы в ней прямо назвать Отечественную войну 1812 года. Не лучше ли писать о том, какие война вызывает перемены в философских и житейских взглядах отдельных лиц, как меняет она судьбы этих лиц? Для такого истолкования темы роман дает много поводов. Например, после Аустерлицкого сражения Андрей Болконский возвращается к мирной жизни совсем с другим отношением к ней, чем до своего ранения и увиденного им на Аустерлицком поле «высокого неба». Война меняет мировоззрение и судьбу Пьера. Вследствие военных обстоятельств Николай Ростов встретился с Мари Болконской, а затем и женился на ней, хотя раньше дал слово жениться на Соне».